Книга Марди и путешествие туда - Герман Мелвилл

Как у любого значимого человека, вид Самоа лучше всего говорил сам за себя, но мы можем хорошо передать некоторую идею его личности. Выглядящий достаточно мужественно, скорее, обладая мощной фигурой, дикарь был далёк от того, чтобы быть сентиментальным. Пусть вас это не пугает, но он носил свой нож в мочке своего правого уха, которое, постоянно удлиняясь, почти достигло его плеча. Способ вкладывания его в ножны был чрезвычайно удобен, а сам нож имел размер намного меньше, чем бандитский горский кинжал, скрывающийся в гетрах шотландца.

Но вот что сделала мать Самоа, которая когда-то проколола его насквозь и в другом месте. Средний хрящ его носа как бы немного выпирал и был похож на готический, с пробитым в нём отверстием, в котором, подобно собаке-ньюфаундленду, несущей тростник, Самоа носил украшение: хорошо отлакированный коготь.

В других деталях внешности он тоже выглядел щёголем. В своём стиле он имел, например, татуировку, которая казалась не совсем законченной; она покрывала его тело, но только по его вертикальной половине, от темени до подошвы; другая же сторона была лишена малейшей окраски. Поэтому внешне он был похож на союз непревзойдённых половин двух различных существ; и ваше воображение терялось в догадках, где бродят отсутствующие половины. Когда он внезапно оборачивался к вам, то казалось, что вы видите кого-то другого, но не того, кого вы видели прежде.

Но была ещё одна особенность у Самоа, находящаяся вне досягаемости искусственных новшеств, – его необыкновенные глаза, которые сияли в глазницах цивилизованного человека или дикаря так же ярко, как они сияли при рождении. Действительно, наши глаза – вещь удивительная. Но, увы, в большинстве случаев эти божественные органы бывают простыми линзами, вставленными в углубления, как стёкла в зрительные оправы.

Но у моего Островитянина была душа в глазах: они наблюдали за вами так, как будто кто-то находился в них. Это надо видеть, чтобы убедиться! Время от времени они изменчиво блестели, как опал; в гневе – пылали, как сталь в состоянии белого каления.

Велизарий, как вы помните, совсем недавно потерял руку. Но вы решили бы, что он родился без неё; подобно лорду Нельсону, он высокомерно щеголял своим благородным обрубком.

Но мы больше не будем говорить про Самоа, только скажем следующее: этим именем нарёк его морской капитан, предложивший название островов – Савийан или Самоанская группа, иначе известная как Острова Навигатора, – его уроженцу. Остров Уполуа, один из той группы, удостоился особой чести его рождением, и как Наполеона называют Корсиканцем, так и мы будем иногда в этой традиции говорить о Самоа как об Уполуа. Он очень любил, когда его называли этим именем.

Как-то негалантно, что мы не перешли к леди. Но что стоит сказать об Аннэту? Пока я живу, я не могу написать приятный портрет этой дамы, поскольку лесть усугубляет неприязнь к уродливым предметам. Кроме того, непроходимое уродство должно оставаться без иллюстрации, как что-то ненужное, не требующее описания. Но единственное уродство – это уродство сердца, отражённое на лице. И хотя красота предстаёт в очевидности, только очарование незримо.

Глава XXX I

Бродя вниз и вверх

Все знают, какое восхищение вызывает блуждание вверх и вниз по старой пустой арендуемой квартире в некой тёплой мечтательной стране, где в свободных комнатах эхом отражается тишина, открытые двери скрипят, как шаги незнакомцев, а тёмные ветви деревьев старого сада лезут в каждое окно, словно руки ночных грабителей; и как только начинаешь прибивать деревянную обшивку, то позади неё, как будто игральные кости, начинают грохотать мыши. Вверх и вниз в таком старом доме любят блуждать призраки, особенно если место связано с некой удивительной историей.

И во время сонливой неподвижности тропического морского дня в плену у таких размышлений оказался я, решив изучить получше нашу небольшую бригантину, чей трагический корпус наследовал память о резне, всё ещё неся её неисчислимые следы.

И желание тихой прогулки и мечтательности овладело мной оттого, что мне казалось, будто вокруг никого не существовало. Самоа, например, резервировал себе для собственных размышлений какое-то время. И Аннэту редко беспокоила меня своим присутствием. Она была связана дружбой со своими набивными ситцами и драгоценностями, которые я разрешил ей сохранить, чтобы держать её в хорошем настроении, насколько это представлялось возможным. А что касается моего королевской крови старого Викинга, то он был одним из тех людей, которые редко говорят, и только тогда, когда к ним обращаются лично.

Кроме того, всё, что было необходимо днём для управления «Парки», состояло в том, что кто-то должен был стоять у руля; судно было настолько маленьким, а точка, где стоял рулевой, так приподнята, что он видел далеко за бушприт, таким образом производя бдительное наблюдение за морем, необходимое для управления нашим движением вперёд. Во всех других отношениях мы предоставили бригантину опекунству нежных ветров. У меня была моя собственная очередь у руля – хоть я и был командиром, но чувствовал себя принуждённым разделить эту обязанность с остальными, всего один раз за двадцать четыре часа. И я не только назначил Ярла и Самоа исполняющими обязанности рулевых, но также и госпожу Аннэту, которая стала довольно опытной в этом деле. Хотя Ярл всегда утверждал, что имелся небольшой недостаток в её склонности к этому призванию. Слишком часто любуясь своим прекрасным изображением, частично отражённым в стекле нактоуза перед нею, Аннэту время от времени пренебрегала своей обязанностью и вела судно некими окольными зигзагами. Но она была, я думаю, не первая женщина, которая когда- либо приводила мужчин в нервозное состояние.

По вышеуказанным причинам у меня оставалось много свободных часов, когда я поднимался наверх и бездельничал в петлях топселя – одного из многих аккуратных укромных уголков в оснащении судна – и, пристально вглядываясь в даль синего безграничного моря, задавался вопросом, не исчезла ли та неизвестная земля, до которой мы были обречены дойти. Или в состоянии некоторой задумчивости я бродил туда и сюда, скользя, замирая, от одной мачты до другой, взбираясь наверх, до самых верхушек мачт, или появлялся на концах перекладин, исследуя всё и везде, где удавалось задержаться. Это походило на лазание по могучему старому дубу и отдых на его ветвях.

Для моряка корабельные канаты – предмет изучения. И для меня каждый верёвочный узел «Парки» представлял интерес. Причудливый фасон его покровов, его стоячих воротников, стремян, петрулиней, фламандских узлов, прокладок – вся диковатость его оснащения демонстрировала определённые следы его происхождения.

Но, возможно, мои приятные часы были теми, что я провёл, растянувшись на груде старых парусов у передней мачты, лениво дремля под лёгкой качкой судна.

Часто я спускался в каюту, в пятидесятый раз исследуя шкафчики и купе в поисках новых любопытных объектов. И часто с мерцающим фонарём я входил в непреходящую полночь, как в старые хранилища и катакомбы, и проползал между влажными боками бочек, через которые проникал в самые удалённые места.

Иногда, пролезая змеёй по ним, я освещал различные удалённые укрытия Аннэту, где уютно прятались разные вещи, которыми она была поражена. По правде говоря, немалая часть корпуса оказалась складом товаров, украденных из собственных внутренностей. Я обнаружил лихую береговую кепку капитана, скрытую в полой сердцевине верёвочной катушки, закрытой в наиболее трогательной естественной манере кучей старых верёвок, а поблизости, в бочонке, несколько целых рулонов набивного ситца, героически связанных вместе шнурами столь крепко, что такими узлами можно было удержать грот-мачту.

Рассеянный свет, который, когда люк бывал открыт, падал вниз, в эту часть трюма, освещал огромный торец деревянного пня, укороченного, как Карл Первый. И здесь была циновка, явно распростёртая для отдыха: открытие, которое часто помогает разгадать загадку. Нередко Аннэту